Е.Л.Рябова. Экономика России: сопряжение космополитических и национальных проблем. Часть третья

 

 

 

Вопросы ксенофобии. В современной России широкий общественный резонанс получили преступления экстремистской направленности, совершаемые главным образом на почве этнической/религиозной нетерпимости («преступления ненависти»). Эти преступления являются своего рода «вершиной айсберга» - проявлениями роста в российском обществе ксенофобии, нетерпимости к «чужим». Результаты социологических исследований в российских регионах показывают, в частности, очень высокую и относительно стабильную долю старшеклассников, готовых принять участие в этническом конфликте (Рис. 3)¹.

 

Конечно, далеко не все молодые люди способны на это. Однако очевидно, что низовая («народная») ксенофобия образует тот фундамент, на основе которого развиваются радикальные общественно-политические организации. Поэтому главным направлением противодействия экстремизму являются мероприятия, направленные на обуздание ксенофобных настроений как почвы, на которой развивается преступный экстремизм.

Мы считаем исходной предпосылкой развития ксенофобии в России социально-экономическую напряженность (далее СЭН). Под ней понимается всё то, что создает в социуме ощущение дезадаптации, ухудшения жизни, «неправильности» и несправедливости. Часто СЭН совпадает с экономическими кризисами, как это было в развитых странах во время Великой депрессии 1929-1933 гг. или в постсоветских государствах 1990- х гг. Возможны, однако, ситуации, когда рост напряженности в обществе не связан непосредственно с экономическими катастрофами – например, «молодежная революция» 1968 г. в странах Запада происходила на фоне успешного экономического роста. Но и здесь ясно прослеживается экономико-социальное влияние на политическую ситуацию, связанную с активным внедрением  наркотизации наряду с плавным уменьшением числа занятых в промышленности и сельском хозяйстве.

Наиболее общей причиной современной социально-экономической напряженности в России является отчуждение государства от общества, о чем мы уже упоминали. Оно проявляется в институциональной коррупции (коррупционно-клановой системе сращивания власти и бизнеса), грандиозном имущественном расслоении, остановке социальных лифтов, нарастании элементов застоя в экономике, науке, образовании и общественной жизни.

В сфере культуры это СЭН проявляется в виде кризиса нравственности. Невнятная идеологическая позиция государства, отсутствие даже попыток сформулировать четкие и понятные стратегические цели государства ведут к непониманию обществом направления развития своей страны, к восприятию проблем как «социальных болезней»².

Социологические исследования говорят о консервации структуры российского общества, ослаблении вертикальной и горизонтальной социальной мобильности, разочаровании в реформах, снижении ожиданий и понижающем типе адаптации, характерном для значительной доли населения на фоне тревожной подавленности³. В ситуации, когда нет ясности, «кто виноват» и «что делать» (либо ясность есть, но главные виновники недоступны), социальное недовольство часто инстинктивно выплескивается на «чужих». Агрессия против «чужаков» растет, даже если заведомо ясно, что их нельзя считать главными виновниками. В связи с этим следует согласиться с Л. Гудковым, который отмечает, что в современной России «комплекс социальных обид растет очень сильно, но, что характерно: он не становится социально окрашенным, а принимает форму национальных обид, чувства притеснения со стороны других, этнически чужих, национальных противников и врагов»⁴. Доктор медицинских наук, академик РАЕН И.А. Гундаров констатирует массовое распространение в стране агрессивно-депрессивного синдрома, который, развиваясь, может выливаться в социальные эксцессы или в противоправную деятельность⁵.

Маргинализации молодежи России способствует то, что поле конструктивной оппозиции в стране выхолащивается. Партии, выражающие интересы социальных групп, не сформированы, поэтому думские фракции становятся все более схожими, как по программам, так и по сути, облику и речам лидеров. В парламенте увеличивается единообразие, параллельно в обществе растет недоверие к парламенту, как демократическому институту выражения воли народа, отсюда часть населения радикализируется, часть впадает в политическую апатию. Еще в 2004 г. Министерство образования РФ в результате социологического опроса представителей молодежи установило: 37% молодых людей заявили, что «в чем-то поддерживают» экстремистские движения и еще 6% были бы не против в них вступить. Каждый десятый при этом сообщил, что смог бы участвовать в этнических погромах при условии хорошей оплаты⁶.

Оппозиционной  (в  позитивном  смысле)  силой,  которая  необходима для развития, некоей отдушиной для реального политического волеизъявления масс, идущего снизу общественного движения, сейчас могут стать национальные объединения людей действительно демократической направленности. Именно они могут стать «политическим витамином», способным остановить коллапс общества.

В истории можно найти много примеров, когда социальное недовольство выливалось в рост ксенофобии и насилия против «этнически чужих». Примерами такого рода «выплесков» являются линчевания негров во время бунта в Нью-Йорке в 1863 г., еврейские погромы в России во время Гражданской войны, армянский геноцид в Турции в 1915 г., китайские погромы в Индонезии в 1960-е гг. и т.д. В современной России подобные межэтнические столкновения пока, к счастью, остаются лишь локальными вспышками – наиболее резонансным примером стали события в Кондопоге в 2006 г. и сравнительно  недавние события в Пугачеве.

Влияние СЭН на ксенофобию можно проиллюстрировать при помощи модели кривых этнического безразличия (см. Рис. 4). Эта модель построена нами по аналогии с экономической моделью кривых безразличия, описывающей поведение потребителей по отношению к различным наборам двух благ (товаров). В нашей модели описывается поведение коренного населения по отношению к различным наборам двух анти-благ.

  

Данная модель, описывающая восприятие «чужих» членами принимающего социума, основана на предположении, что для коренных жителей взаимозаменяемыми «раздражающими» характеристиками «чужаков» являются уровень культурной дистанции (степень «чуждости») и доля «чужих» в населении. Точки кривой этнического безразличия описывают отношение коренного населения к представителям всех других этнических групп. По горизонтальной оси отмеряются показатели культурной дистанции представителей различных этнических групп по отношению к коренному населению. Эти показатели могут быть измерены, например, на основе этнометрической методики Г. Хофстеда⁷ или по шкале Богардуса. Чем выше будет культурная дистанция, тем ниже (при прочих равных) будет максимально приемлемая доля чужих в населении.

В современном российском обществе сложилась определенная иерархия восприятия социальной дистанции между русским большинством и другими этносами. На основе социологических опросов можно определить, каковы представления о степени «чуждости» той или иной этнической группы по отношению к русским и, соответственно, какова готовность русских к взаимодействию с представителями этой группы. В частности, согласно данным опроса Левада-Центра, проведенного в 2004 г., в зоне «приемлемости», если принять за ее границу значение индекса социальной дистанции 2,5, оказываются «братские» славянские народы, народы западноевропейской цивилизации (включая американцев), а также народы Поволжья и северные народы, давно исторически вошедшие в состав России и в наши дни не вызывающие особого отторжения. Народы же Кавказа и Закавказья (особенно, чеченцы) в восприятии опрошенных считаются даже более «чужими», чем арабы и африканцы, никогда не жившие в России (Рис. 5)⁸.

  

Пусть, например, социальная ситуация в каком-либо регионе современной России с абсолютным преобладанием русских описывается кривой этнического безразличия 1. Тогда точка Б характеризует отношение русских к белорусам: между этими этносами почти нет культурных различий, поэтому в этом регионе может проживать очень много мигрантов-белорусов, не вызывая каких-либо ксенофобных реакций. Зато точка Ч показывает, что из-за высокой культурной дистанции между русскими и чеченцами в данном регионе опасно создавать многочисленную чеченскую диаспору, иначе возникает риск новой Кондопоги. Желательно, чтобы точки, показывающие фактическое соотношение доли какого-либо «чужого» этноса в населении и культурной дистанции между местным населением и этим «чужим» этносом, лежали ниже кривой этнического безразличия. Если точки находятся выше этой кривой, то общество находится «под давлением», в ситуации потенциального межэтнического конфликта.

Кривая этнического безразличия не является жестко фиксированной. Рост СЭН снижает толерантность в обществе, его готовность мириться с анти-благами. Это сдвигает кривую этнического безразличия вниз и влево (из положения 1 в положение 3). Напротив, снижение социально-экономической напряженности увеличивает толерантность – сдвигает кривую этнического безразличия вверх и вправо (из положения 1 в положение 2).

Рассмотрим на модели кривых этнического безразличия механизм влияния СЭН на развитие ксенофобии, а также связанных с нею националистического экстремизма и терроризма. Пусть на нашем графике точка А показывает, какая доля представителей определенного «чужого» этноса (например, таджиков в Москве) будет восприниматься принимающим социумом как предельно допустимая в некий начальный момент времени. Если в обществе снижается СЭН (как в России в первой половине 2000-х гг.), то кривая этнического безразличия поднимется из положения 1 в положение 2. При этом предельно «терпимая» доля представителей этого этноса увеличится и будет определяться уже точкой В. Если же теперь в обществе происходит рост СЭН (как в начале 2010-х гг.), то кривая этнического безразличия опустится из положения 2 в положение 3, а предельно допустимая доля представителей данного «чужого» этноса станет определяться точкой С, т.е. снизится.

Чтобы избежать опасности межэтнических конфликтов, в ситуации роста СЭН надо существенно снизить долю в населении представителей «чужого» этноса. Однако на практике нередко возникает «эффект храповика»: долю проживающих в регионе представителей иноэтнических групп можно относительно легко и быстро увеличить, но затем почти невозможно сократить. Это связано не только с тем, что трудовые мигранты не желают терять свои рабочие места, где получают высокую (по их меркам) оплату труда. Предприниматели также не заинтересованы увольнять таких работников, поскольку могут платить им зарплату (в т.ч. с использованием механизмов теневой экономики) значительно ниже той, за которую согласились бы работать местные жители. Наконец, часто мигранты создают социальные этнические сети: относительно немногочисленные мигранты сплоченно выступают против многочисленных, но разобщенных местных жителей, вытесняя их из некоторых видов профессиональной деятельности, после чего «выгнать» пришельцев практически невозможно, не разрушая  социальную  инфраструктуру.  Так,  в  Астрахани  ниша  рыночной торговли сельхозпродуктами ранее традиционно принадлежала местному татарскому населению, но в 2000-е гг. татары были полностью вытеснены рынков города выходцами с Северного Кавказа, активно использующими труд нелегальных мигрантов из Средней Азии. В результате вокруг центрального рынка Астрахани сложился крупнейший анклав кавказцев в Южном федеральном округе.

Региональная государственная администрация оказывается в сложном положении: предельные показатели этнического безразличия описываются кривой 3, в то время как некоторые точки, характеризующие фактическое положение представителей иноэтнических групп в регионе (в частности, точка В), лежат выше этой кривой. Это ведет к росту ксенофобных настроений, повышает вероятность актов экстремистской преступности и даже терактов на почве этнической нетерпимости.

Если долю «чужаков» трудно понизить, то из этой ситуации есть еще два выхода. С одной стороны, можно попытаться снизить уровень культурной дистанции между «чужаками» и местным населением. В идеале было бы добиться перехода из точки В в точку D: доля «чужих» останется по-прежнему высокой, но местные жители перестанут их воспринимать как неприятных и опасных «чужаков». Различные программы «воспитания толерантности» преследуют в значительной степени именно эту цель.

Однако на практике достижению этой цели препятствуют многие обстоятельства. Негативное восприятие «чужих» далеко не всегда является просто предрассудком, вызванным незнанием и непониманием культурных традиций иноэтнических «пришельцев». Вполне возможна обратная ситуация, когда отторжение «чужих» связано как раз с хорошим знанием их обычаев.

Необходимо учитывать, что культурная дистанция определяется в значительной степени такими характеристиками представителей различных этносов, которые принципиально не могут быстро изменяться. У разных народов могут существенно отличаться ценности физического/умственного труда, отношение к индивидуальной/коллективной ответственности, представления  о  нормальном  уровне  авторитаризма/демократичности и т.д. Глубинные культурные ценности редко осознаются их носителями, именно поэтому эти ценности трудно изменить и трудно признать равноценность «чужих» форм поведения.

Современная болезненная реакция европейцев на «нашествие мигрантов» вызвана прорывом в культурную среду развитого капиталистического общества культурных традиций народов слаборазвитых стран. Многие из этих традиций – религиозный фундаментализм, демонстративная маскулинность, терпимость к коррупции, опора на личные связи, высокий коллективизм, склонность к авторитаризму, дискриминация женщин – резко противоречат культурным ценностям современной западноевропейской цивилизации. Поскольку российская цивилизация тоже является европейской (пусть даже периферийно-европейской), то приток большого количества «азиатов» и «кавказцев» не без оснований воспринимается русским этническим большинством как дополнительный фактор криминализации бизнеса и размывания культурных ценностей российской цивилизации.

Поэтому остается еще третий путь - воздействовать на социально-экономическую напряженность, разобраться в причинах и санировать их, вернув кривую в допустимое положение. Однако кризис носит обычно общегосударственный характер, поэтому справиться с отчуждением государства и бизнеса от общества на уровне отдельного региона вряд ли возможно (хотя можно это отчуждение несколько понизить и это является предметом дальнейших исследований). Изложенные выше предложения по упорядочению и осмыслению национальной политики и экономики, их организации вокруг стержневого народа России, во многом позволят решить эту проблему. Необходима дальнейшая разработка и конкретизация мер оздоровления государства в виде программы, сочетающей политические, социальные, национальные и экономические аспекты.